вынесли решение: огневых позиций не оставлять.
Командарм пристально поглядел на командира дивизии. Лицо его дрогнуло, когда он тихо спросил:
— Неужели все?
— Так точно! Коммунисты и комсомольцы — все.
Было очень тихо. Так тихо, что отчетливо слышалось, как потрескивает краска на догоравших немецких танках. Они стояли здесь вдоль всей линии обороны от Бородина до Шевардина, некоторые у самых траншей, и едкий чад от них стелился низко над землей, заволакивая поле.
Почти рядом с ними высилось чудом уцелевшее белокаменное здание музея. Старые липы охраняли вход в музей. Командарм молча направился туда. В просторном вестибюле было пустынно и холодно. Гулко отдавались шаги под высоким потолком. В углу у окна сидела пожилая женщина, очевидно сторожиха, и пила чай из солдатского котелка. Рядом с ней стояло тяжелое, выше человеческого роста, кремневое ружье с огромным, словно однорогие вилы, штыком.
На круглом столике командарм увидел книгу отзывов, лежавшую здесь с довоенных времен. Он задумчиво полистал сырые страницы. Последняя запись была сделана 12 октября 1941 года.
«Приехал с Дальнего Востока Бородинское поле защищать. Полковник В. Полосухин».
Командарм осторожно закрыл книгу и несколько минут стоял неподвижно, по привычке постукивая пальцами по краю стола. Тогда он еще не знал, что четверть века спустя в этом вновь отстроенном музее, как драгоценные реликвии, будут храниться его личные вещи, и среди них вот эта серая походная шинель, только с погонами маршала. Не знал он и того, что бесстрашный командир тридцать второй, оставивший здесь свою подпись, через три месяца погибнет на этом поле, которое сейчас так упорно защищает и которое столь же упорно будут штурмовать, начав движение на запад.
Еще все только начиналось.
4
Зима в тот год приходила медленно и неохотно, снежные запасы берегла до лучших времен, зато на холода не скупилась — мороз уже заядренел и по ночам мела свирепая поземка. В один из таких дней пришло сообщение, что в армию прибывает делегация из Ташкента. Встречать гостей на Белорусский вокзал поехал Кабанов.
Суровое спокойствие Москвы с ее аккуратными баррикадами, стальными «ежами», зенитными пушками и строгими патрулями настроило комиссара на торжественный лад. После дымных землянок, где нельзя было разогнуться, и окопов, откуда нельзя высунуть голову, он шагал, выпрямившись, во весь рост среди тишины по чистым пустынным улицам.
Первым, кого он встретил на перроне, был руководитель делегации Юлдаш Ахунбабаев. Кабанов несколько смутился, узнав, что его новый знакомый не кто иной, как председатель Президиума Верховного Совета Узбекистана. Комиссар едва успел снять грубые солдатские трехпалые перчатки, как Ахунбабаев, радостно улыбаясь, энергично тряс его руки. Стали знакомиться и остальные. Здесь были партийные и советские работники, журналисты и рабочие, а молоденькая ткачиха из Ташкента Мухаббат Насырова тут же сообщила, что работает на восьмидесяти станках, и с нескрываемым изумлением разглядывала огрубевшее лицо комиссара, его шинель, потрепанную сумку и автомат, который он носил всегда при себе.
Уже сидя в старом холодном вагоне, все стали наперебой расспрашивать о войне. Армия готовилась к контрнаступлению. В полки прибывало пополнение, подвозились боеприпасы, продовольствие и теплое обмундирование. Работать приходилось днем и ночью. Кабанов, ошалевший от непрерывных поездок, донесений и приказов, оглохший от бомбежек, воспринимал войну как привычные будничные дела, и сейчас, сидя среди этих любопытных и возбужденных людей и смущаясь своего хриплого простуженного голоса, говорил просто так обо всем, не в силах вспомнить что-нибудь заслуживающее внимания.
Среди воинов Пятой армии были и узбеки. Зная, что гостям будет приятно узнать об этом, Кабанов рассказал про комсомольца Махкамбая Ахмадалиева, лихого кавалериста, взявшего в плен немецкого офицера. Товарищ Ахмадалиева, фронтовой художник Жуков, написал картину, запечатлев удалого комсомольца в тот момент, когда он, перекинув через седло поверженного фашиста, скакал в штаб полка. Картина имела необычайный успех у бойцов, передавалась из роты в роту и оберегалась, как знамя.
Рассказ этот произвел на гостей сильное впечатление.
— Каков молодец! — то и дело повторял Ахунбабаев, и глаза его радостно светились. Журналисты, не отрываясь, писали в своих блокнотах, а Мухаббат Насырова настойчиво совала комиссару большие пахучие яблоки.
Кабанов, оказавшись в центре внимания, чувствовал себя непривычно и не совсем уверенно. Он сидел на краю скамейки, держа в руке крепкое краснобокое яблоко, и не знал, что с ним делать. Есть его он не решался, а положить было некуда. В карманах у него лежали гранаты, запасные обоймы к пистолету и все то, что не уместилось в набитой до отказа полевой сумке.
Поезд шел медленно, то и дело останавливаясь, и наконец встал совсем. Впереди ремонтировалась дорога. Дальше поехали на лошадях. Гостям достали тулупы. Закутавшись в них, все стали хвалить русскую зиму и резвых лошадей, а Мухаббат Насырова смеялась от удовольствия. Ее смуглое лицо раскраснелось от мороза, глаза сияли, а длинные косы, выбившись из-под тулупа, плескались в снегу.
5
В Лызлово, где располагался теперь штаб армии, приехали вечером. В просторном, чисто вымытом доме гостей встретил командарм. Кабанову, который явился с докладом, запомнилось что-то новое и не совсем обычное в поведении командарма, но что именно, он догадался не сразу, раздумывать тогда было некогда, и только позже он узнал, что в этот день командарм ходил к парторгу штаба — пожилому седому майору, и, слегка волнуясь, подал лист бумаги, исписанный твердым сильным почерком. Это было заявление с просьбой принять в партию.
Парторг был старше командарма годами, знал его много лет, и разговаривали они, как видно, на эту тему не однажды. Потому что, прочитав заявление, он, лукаво прищурившись, взглянул на стоящего перед ним генерала и спросил:
— Выходит, что созрел?
— Теперь да, созрел, — серьезно ответил командарм.
И сейчас, встречая гостей, он был как всегда немногословным и сдержанным, только внимательно и долго всматривался в лица, чего не делал раньше, и голову держал как-то по-иному, высоко и красиво, и сутулился меньше обычного.
После шумных приветствий все собрались за праздничным столом. Пошли разговоры, расспросы, поздравления. Мухаббат Насырова была здесь единственной женщиной. Веселость ее пропала, она притихла и сидела молча среди этих людей, которые даже за столом не снимали оружия, и только украдкой все поглядывала на командарма, на его неподвижное суровое лицо воина. Провозгласили тост за победу. Все встали. И тогда девушка решительно повернулась к командарму и, глядя ему в глаза, сказала:
— Можно я вас поцелую?
Она потянулась к нему всем телом, обхватила за шею, поцеловала осторожно и нежно и замерла, опустив голову. И все за столом тоже опустили головы, не желая видеть, как страшно смутился этот непреклонный человек,
